Фанфик-"Красное небо"(разрешение на размещение получено)

[Некомата]

11.03.2011 в 22:48

Пишет  Kastana:

Фанфик "Красное Небо". Юллен, PG-13
Название: Красное небо
Имя автора:  Kastana
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Kanda|Allen
Жанр: Hurt/comfort, Angst, Romance
Размер: мини
Состояние: закончен
Дисклеймер: права на персонажей мне не принадлежат.
Посвящение: Хочу подарить эту работу одному милому человечку. Маньячка Йору(!), это тебе.
Предупреждение: ООС, AU. Упоминание об изнасиловании. (Небечено.)
Краткое содержание: Из гнилой пропасти будней он всё равно видел небо.

Счастлив тот, кто в черные дни сохранит чистоту сердца.
Ш. Костер

Никто не мог сказать, с чего началось его падение.
Как тучи перекрывают белое небо, так загородили неприятности его сплошную линию жизни, не оставив ни единого просвета. Он позволил плыть событиям по течению времени, не стараясь избегать столкновений со встречными булыжниками.
Мать с отцом настаивали, чтобы он был, как остальные дети: учился и ходил в школу, приносил хорошие результаты, занимался спортом, интересовался историей, может, сочинял что-нибудь на свой лад, как бывало с детьми его возраста, которые попадали на волну вдохновения в период первой любви. Но он не выдержал их требований, не сумел достать поставленных планок.
Он ненавидел школу.
Когда он впервые ступил на невысокий порог нового для него мира, сотни глаз прожигали дыру в его затылке. Он ненавидел свои волосы и знал, что у нормальных детей такого цвета не бывает.
Когда прошла первая неделя в его классе, он не мог поверить, что здесь предстоит провести неисчислимо много времени. Атмосфера давила, и мальчик каждое утро с испугом озирался по сторонам, чтобы не напороться на глупую шутку своих одноклассников на тему «Одуванчика», как его прозвали в первый же день, и прочих колкостей.
Второй год в школе преподнес более яркие и оттого более противные случаи, когда приходилось краснеть перед учителями и стараться объяснить, что стул был исписан мелом не его руками, и что руки оказались в мелу и вовсе по другой причине. Озорные глаза ребятишек уже тогда смотрели на него прицелом. Глаза маленьких ядовитых чертят. Часто случалось так, что у него отбирали тетради с выполненной домашней работой, возлагая на хрупкие плечи ребенка, такого же ребенка как и они, тяжкий груз обиды от несправедливости. Закидывали его портфель в женскую уборную, а подлые одноклассницы ни в какую не соглашались ему помочь достать его, а только ехидно посмеивались, рассказывали подружкам, что нельзя трогать «ту темную сумку», а потом добрыми и большими глазами перехватывали обращенные к ним взгляды и убегали играть друг с дружкой.
Жаловаться родителям, казалось ему, означало выставление напоказ своей детской беспомощности, а таким Аллен перед ними быть не любил и всегда старался выпрямлять спину, даже когда совсем не оставалось сил. Идти против класса он больше не пытался – однажды его сопротивление расценили как демонстрацию протеста и больно побили. Он не мог найти ответа на вопрос «Почему я?», и от этого страдал еще больше, чем от синяков, которые тщательно скрывал от матери с отцом.
Посиделки в кругу семьи стали противными. Взрослые всегда любили задавать такие вопросы, от которых становилось жутко до степени оцепенения. Банальный вопрос «Как дела в школе?» всегда оставался без ответа, перекрытый красноречивым молчанием и громким топотом маленьких ножек по лестнице, ведущей на верхний этаж.
Аллен, запиравшись в комнате, бросал сумку на пол, под стол, не смотрел на своё отражение в зеркальной поверхности старого серванта, который достался им от бабки, падал на свою кровать и подолгу смотрел в белый потолок, словно стараясь прийти в себя после нового утомительного испытания.
Он не мог пропускать школу. Взволнованные поведением мальчика учительницы часто, если не каждый вечер, звонили ему домой и разговаривали с родителями. Они просили, чтобы с Алленом провели серьезный разговор, мол, мальчик уже не такой маленький, ему четырнадцать, должен понять и осознать неправильность своих поступков по отношению к обществу. Где это видано, возмущались они, чтобы взрослый, по их определению, ученик мог позволить себе обидеть свою ровесницу, унизив ее и оскорбив, или сделать очередную пакость взрослым, как, например, поломать ножку учительского стула, в тряпку для вытирания доски завернуть таракана! Мать кидалась в слезы, отец со злым прищуром смотрел в спокойные серые глаза своего сына и уходил на веранду, громко хлопая дверью. Аллен не пытался оправдываться. Родители смотрели на него глазами со стороны и никогда не пытались понять, выкрашивая сына идеалом, вылепливая из него безупречное изваяние современного парня. Они больше верили чужим ртам, говорящим о мальчике плохое, нежели вялым, но таким честным оправданиям со стороны обвиняемого.
С течением времени Аллен стал понимать, что цвет волос – легко устранимая мелочь, не стоящая его страданий и унижений. Когда он зашел в класс с темными волосами, цвета яркого каштана, вдруг подумалось, что время встало. Но, прикрыв изъян, он не смог отстранить от себя новый поток и бурю эмоций, которые пришлось испытать не единожды.
Учителя на всё происходящее закрывали глаза. Они были похожи на простые бумажки, на которых можно было написать что угодно, смять под нужную тебе форму, главное – не рвать, иначе оглушительный треск зажмет в свои лапы, и тогда будет что-то, чего все старательно избегали. Он тоже старался обходить появление подобного явления.
А потом один из крепких парней его класса позволил себе взять на себя роль мастера и вылил всю ненависть на него, Аллена, обкромсав мягкие, пахнувшие девчачьей парфюмерией локоны. Он тогда ходил с куцым хвостиком, выдерживая насмешки в спину, а родителям соврал, что сделал так сам и специально.
Вскоре краска с головы сползла быстро, обнажая ее белизну. Мальчик был уже сложенный, почти взрослый, невысокого роста. Лицом он пошел в мать: большие выразительные глаза придавали некую наивность его выражению, а маленький ровный нос напоминал нос эльфа. Пальцы рук тоже достались от матери – длинные, тонкие, с аккуратными ногтями. А ростом он уклонился в отца – тот тоже не отличался особой рослостью, но был приятен телосложением.
В шестнадцать лет ему пришлось вкусить еще более горький плод своей жизни, и в тот момент Аллен пожалел, что вообще смог дожить до такой минуты.
Скользкий сквозняк по кафельному полу, пахнувшему хлоркой, грубые и цепкие руки, так тщательно закрывавшие ему рот, придерживая какой-то платок, чтобы звуки крика или писка не просачивались наружу, плотоядные ухмылки, оскалы, оскорбления, слишком усеченное личное пространство и тройной повтор чужих оргазмов, выливавшихся в него густой жидкостью… Всё до костей отпечаталось в нем. Отпечаталось настолько ярко и больно, что никаким лезвием не ототрешь и не расчистишь его первоначальное представление о мире. В тот день он долго не возвращался домой, лишь только под утро включил телефон и, проигнорировав вмиг несколько сообщений, пришедших за всё то время, когда не было доступа, отправился домой, на порог которого становиться было не стыдно, не страшно - безразлично.
Апатия мешалась с раздражением. Некуда было бежать, а устраивать скандалы дома было не в его стиле. Отец уехал на заработки в город на другом конце страны. Мать просила не бросать последний год учебы, просила дойти до конца. Он не хотел ее слушать, пропускал занятия, чтобы не видеться с теми лицами, отражавшимися в его кошмарах, игнорировал звонки учителей, вызовы к директору. Подолгу сидел на берегу узкой речки, рядом со старым деревом и проклинал весь этот район, где родилась его безобразная жизнь.
Самый близкий город располагался в часе езды на автобусе, который ходил туда два раза в неделю. Аллен часто скрывался и терялся в массах бетона незнакомого ему места, но потом, словно магнитом, тянулся обратно в свой дом, под родную крышу, где переживал свою жизнь долгие и грязные шестнадцать лет.
Он понимал, на какую черту срыва ставит свою мать, поэтому иногда безмолвно садился рядом и так сидел с ней, держа ее голову у себя на коленях и всматриваясь в привычное родное лицо. Он не мог совмещать свою жизнь с жизнью семьи. Он не оправдал их ожиданий, они разочаровались в нем, как в человеке, которого, на самом деле, облепили грязной глиной. А раскапывать и отколупывать жесткую поверхность некому.

- Избегаешь нас?
Аллен, сидевший на мертвой траве, смотрел на небо, прикрытое переплетением тонких веток рядом стоящих деревьев. Месяц стоял холодный, первый после долгой зимы.
- Можешь молчать. Даже нет, - шорох сзади дал понять, что гость, нашедший свою жертву, тоже решил присесть, - не можешь молчать, а молчи. Правильно.
Тишина нарушалось тихим заливистым трепетанием безымянных птиц.
- Слышишь, - вновь обратился к нему одноклассник, - давай по-хорошему, с твоего желания, а не как тогда? Ты знаешь о чем я.
Противный скрежет души об свои же нервы. Аллен вновь не ответил, наполняясь новым предчувствием и какой-то уверенностью, что сегодня и сейчас он сможет дать отпор. Неважно, что после будет хуже, главное – избежать повтора насмешки над его телом, над ним.
Сквозь куртку мальчик почувствовал, что руки у его знакомого холоднее льда. Запах дыхания – запах дешевых сигарет.
Нельзя.
- Пошел ты… - он как-то лихорадочно дернулся, резким движением поднялся и с ноткой паники уставился на свою руку, тыльная сторона ладони которой была отмечена яркой красной линией, постепенно наполняющейся кровью.
Подняв взгляд на одноклассника, Аллен глубоко вздохнул и стал складывать варианты своего… побега? У насильника в руках был нож.
Вереница мыслей отчаянно завертелась в голове, но ситуация разрешилась сама собой.
В тот момент, когда виновник зарождающейся неприятности поднялся на ноги и был готов идти в бой за кусок своего удовольствия, сводящемуся к достижению оргазма, появился голос. Голос был незнакомым, строгим, подчиняющим, и если бы Аллен в тот момент не обернулся, он бы успел нарисовать в своей голове образ взрослого парня, может, полицейского. Но слух и собственные мысли начертили бы совсем не тот вариант, который был бы более верным.
Одноклассник опустил руку, тупо уставившись на показавшегося парня, а Аллен был отчасти расстроен, потому что кто-то посторонний позволил подсмотреть грязную сторону его жизни и теперь вмешивался в нее, но и был благодарен ему – вряд ли бы вспыхнувшая в нем уверенность горела долго, а без нее сражаться за себя было бы просто невозможно.
Парень, одетый в темно-синюю куртку, по материалу напоминающую кожу, в черные брюки, деловито обтягивающие его ноги, долгим взглядом смотрел Аллену в глаза.
В тот миг мальчик понял, что все виденные им глаза – ничто, по сравнению с этими, и мурашки, украдкой проскользнувшие вдоль спины до затылка, осели неприятным осадком и страшным ожиданием.
Это был первый раз в его жизни, когда кто-то встал с ним по одну сторону.
Крепкий кулак выбил пару передних зубов у наглого парня, отчего тот, растерявшись, выронил свой нож и присел на колени.
Это были первые капли крови мести за его, Аллена, жизнь.
- Еще раз, - вновь сказал парень уверенным голосом, - и никогда больше. Усёк?
- Не понял, - рассеянно промычал тот, но быстро приподнял руки в примирительном жесте, когда его же нож был подставлен к его ключице.
В тот вечер Аллен шел домой вместе с кем-то, не из родных.
Это был первый день его новой жизни.

Следующий день, проведенный в школе, сразу же обозначился новым введением: его знакомый показался в школьном коридоре. Было страшно и неловко подходить к нему прилюдно, поэтому Аллен решил сделать вид, что просто не заметил его, решил пройти стороной и скрыться в кабинете. А когда он поспешно вышел из школы, то был схвачен за рукав своей не очень чистой куртки.
- Не убегай, - строго сказал Канда, новый его знакомый.
Он смотрел точно так же, как и тогда, при первой их встрече. И этот темный, недобрый взгляд заставил остановиться, не без испуга посмотрев за спину парня, где шли трое его одноклассников.
- Что ты здесь делаешь? – только и спросил Аллен, с недовольством отметив вмиг севший голос тут же поспешив прочистить горло.
- Неважно, - ответил Канда и обернулся, почувствовав чужое присутствие за спиной.
Страшно было смотреть, страшно было закрыть глаза. Канда, на усмешку со стороны троих, оскалился и кинул им что-то колкое в обиду, из-за чего и сидел потом рядом с Алленом на берегу спокойной речки, под старым деревом, и перевязывал окровавленные руки бинтами, которые вынес из дома мальчишка. Слова были неуместны, молчание тоже. Неловкость, витавшая в воздухе, не уносилась ветром. Но было что-то новое, искушающее, притягательное, из-за чего трудно было улыбнуться, но уже невозможно было оставаться в полном безразличии.
- Ты знал, что одного тебя на троих не хватит, - всё же сказал Аллен, отвернувшись к воде.
Речка темной шалью перетекала по жидкой поверхности, образуя пушистые гребешки у самого берега.
Канда, зубами придерживая короткий хлястик свежей повязки, завязал узел и, закопавшись в своем рюкзаке, ответил:
- Я рассчитывал трое на двоих, а не на одного.
Мальчишка, словно испуганно, воззрился на него: неужели он возлагал на него, Аллена, какие-либо надежды?
- Так что же ты не сказал?..
- Если бы я знал, что ты для них и против них тряпка, то обязательно бы предупредил. Может, за несколько секунд успел бы изложить схему действий. – Он самодовольно усмехнулся, и Аллен не смог понять – дуется ли тот на него, или нет.
Больше за тот вечер они не разговаривали. Домой мальчик шел один и с притупленным отчаянием думал, чем обернется для него новая глава его жизни. И вроде бы рад, что наконец-то что-то сдвинулось с места, только скользкий страх мешал воспринять подарок судьбы.
Неделя происходила по-новому, постепенно перетекая из одного цвета в другой. Канда провожал в школу мальчика своей тетки, к которой приехал на время из города, и приходил забирать из школы. И думалось Аллену, что тот специально подстраивает встречи, чтобы вместе дойти до развилка, который раздваивался в разные стороны.
И вечера стали наполняться новыми ароматами, новыми воспоминаниями. Родители не видели изменений в своем сыне – они отстранились от него, как отстраняются от тяжело и неизлечимо больных. А мальчик в свою очередь решил, что, несмотря на их глухость, он продолжит называть их своими мамой и папой, только ступая своей тропой и выбирая сам, каким фонарям по дороге светить.
Он ненавидел школу, но с первого дня его новой жизни стало немного… интереснее.
Почти каждый вечер они встречались с Кандой на том же развилке и молча направлялись к старому дереву. Там они смотрели на велюровое небо, ели бутерброды, Аллен рассказывал вычитанные из книг забавные истории, переполняясь неловкостью от того, что на фоне его приятеля он говорит слишком много, а Канда изредка выжимал из себя подобие улыбки и недовольно косился в его сторону, вновь и вновь мотая бинты на избитые руки.
Он был всегда хмурым, и если поначалу мальчик не знал, как повести себя с ним в той или иной ситуации, то теперь он мог с легкостью различить его настроение, иногда и заставить добро усмехнуться из-за своей неловкости. Но всё равно грань между ними была очевидной. Они были как два разных горизонта – вроде бы объединялись воедино, но смотреть и на север и на юг было невозможно.
Самым важным и ценным являлось то, что Канде было абсолютно наплевать на его внешность. На седые волосы, на социальный статус, на неумение правильно подбирать слова, на материальное положение, на множество шрамов, в том числе и на большой шрам на полщеки. Он словно ореолом выделялся на фоне расшатанной реальности. И было в нем что-то неуловимое, что-то тонкое и неизвестное, из-за чего он предпочитал молчание и драки разговорам. Спрашивать было бесполезно, рассудил Аллен, когда его знакомый не ответил на очередной вопрос, касавшийся его личной жизни, той жизни, что происходила в обрамлении городской суеты. Канда оставался безмолвной загадкой.
Апрель был пропитан дыханием. Создавалось чувство, словно грязные руки обидчиков были привязаны друг к другу и теперь не доставали мальчишку, за плечами которого прошлое было облеплено кусками грязи. Остались только колючие взгляды и насмешливые оскалы. И много неприятных глав в содержании его книги жизни.

Как могло произойти касание их губ – не мог ответить никто. Сидели слишком близко, дышали слишком часто, но, ни Канда, ни Аллен, не могли отстраниться, держась нос к носу, лоб ко лбу, словно приклеенные друг к другу. Глаза в глаза, смешанное дыхание. Слишком близко, чтобы остаться бездвижным, слишком приятно, чтобы отодвинуться. И продолжили сидеть так дальше, разницей лишь в том, что оба обратили свои лица к розовеющему небу, каждый по-своему переживая случившейся накал эмоций.
После этого памятного вечера Канда не приходил. Адрес своей тетки он не давал, а просить Аллен не стал, о чем очень пожалел, когда спустя три дня узнал, что его друг покинул этот район, уехав обратно в город.
И померкло майское солнце на небосводе, выцвело синее небо, утих шелест тихих волн. Вернулось прошлое, вернулась распятая и теперь воскреснувшая реальность. И вера в становление жизни, казалось, утратилась, только… Картина, нарисованная его судьбою осталась приятным сувениром на память о той жизни, которая иногда приходится по вкусу.
И финишная черта его мучений была достигнута с последним звонком. Он вышел из школьных ворот, провожая взглядом спины его уже бывших одноклассников. Рядом шла больная мать, вытирая слезы счастья носовым платком, а дома, в чистом белом конверте, лежало письмо с поздравлением от отца.
И что-то сладостное затянуло под сердцем, когда он решил остаться на развилке дороги. Воспоминания пушистым снегом посыпались в его душе, но не было слез. Было приятно осознавать, что жизнь умеет преподносить удивительные вещи.
А потом, когда на горизонте расплывутся сиреневые облака, он посмотрит на нежное персиковое небо, улыбаясь прозрачному полумесяцу, и будет ждать неторопливые шаги, которые раздадутся в своей манере, а на облитом заходящим солнцем асфальте проплывет к нему знакомая тень.

Цвет неба голубой и, возможно, если оно станет красным, люди его не будут сторониться, потому что небо – это есть необходимость.

@темы: "Аллен", "Канда"